Стихи в хронологическом порядке от конца школы до наших дней.
ХОРОШО!
Нажмите, чтобы прочитатьКроха сын ко мне пришёл,
И спросила кроха:
–Слышь, чё в школе хорошо,
А чего там плохо?
- У меня секреты есть,
Но они не в этом!
Постели вот тут, чтоб сесть,
И внимай поэту.
Хорошо уметь читать,
Этому там учат!
Но в столовой плохо жрать:
Брюхо мигом вспучит!
Хорошо на физкультуре
Бегать, прыгать и махать.
Плохо на литературе
Миллиард страниц читать!
Очень хорошо дежурить,
Шваброй мусор убирать.
Плохо, если кто-то курит:
Он свою позорит мать!..
Кстати, кроха, ты не куришь?
- Нет, конечно, вот те крест!
- Ну смотри, нас не обдуришь!
Так про чё мы там? – Про честь
- Хорошо прочесть стихи
Бурлюка Давида.
Плохо только, что мозги
Смысла в них не видят!
Хорошо чертить чертёж
Шестерёнки медной.
Плохо, если в пальцах дрожь:
Будет шрифт ущербный!
Хорошо большую дробь
Упрощать в былинку.
Плохо, если формул топь
Вызвала заминку!
Очень, ОЧЕНЬ хорошо,
Если ты болеешь,
Только знаний, в порошок
Стёртых, ты не склеишь!
Хорошо на ОБЖ
Слушать про бомбёжки,
Только ночью ты уже
Спать не сможешь, крошка!
Хорошо и на труде
Со станком возиться,
Только помни о ТБ,
Чтобы не убиться!
- Слышь, отец, хорош уже!
Надоел трепаться!
(Кроха, ноги отсидев,
Начал трепыхаться).
- Потерпи ещё чуток,
Подведу итоги:
Школа – это ХАРАШО,
Ключ ко всем дорогам!
2007
И спросила кроха:
–Слышь, чё в школе хорошо,
А чего там плохо?
- У меня секреты есть,
Но они не в этом!
Постели вот тут, чтоб сесть,
И внимай поэту.
Хорошо уметь читать,
Этому там учат!
Но в столовой плохо жрать:
Брюхо мигом вспучит!
Хорошо на физкультуре
Бегать, прыгать и махать.
Плохо на литературе
Миллиард страниц читать!
Очень хорошо дежурить,
Шваброй мусор убирать.
Плохо, если кто-то курит:
Он свою позорит мать!..
Кстати, кроха, ты не куришь?
- Нет, конечно, вот те крест!
- Ну смотри, нас не обдуришь!
Так про чё мы там? – Про честь
- Хорошо прочесть стихи
Бурлюка Давида.
Плохо только, что мозги
Смысла в них не видят!
Хорошо чертить чертёж
Шестерёнки медной.
Плохо, если в пальцах дрожь:
Будет шрифт ущербный!
Хорошо большую дробь
Упрощать в былинку.
Плохо, если формул топь
Вызвала заминку!
Очень, ОЧЕНЬ хорошо,
Если ты болеешь,
Только знаний, в порошок
Стёртых, ты не склеишь!
Хорошо на ОБЖ
Слушать про бомбёжки,
Только ночью ты уже
Спать не сможешь, крошка!
Хорошо и на труде
Со станком возиться,
Только помни о ТБ,
Чтобы не убиться!
- Слышь, отец, хорош уже!
Надоел трепаться!
(Кроха, ноги отсидев,
Начал трепыхаться).
- Потерпи ещё чуток,
Подведу итоги:
Школа – это ХАРАШО,
Ключ ко всем дорогам!
2007
Звенела земля
Нажмите, чтобы прочитатьСонливый грохот проливных дорог,
Сухая и холодная погода,
Московский регион ноябрьски продрог
И на покой ушёл на четверть года.
Не то чтобы народ угомонился вдруг –
Народ беснуется не менее, чем летом, -
Не о народе я тут речь свою веду,
А о вещах, открытых лишь поэту.
Итак, короче, вышел в поле я…
Нет, не в футбольное – в обычное, с тропинкой.
И я услышал, как звенит земля –
И замер, как пришибленный дубинкой.
Вот скажут мне: «Ты что, грибы курил?
Земля звенеть не может, это нонсенс!»
А я отвечу: «Я курил акрил,
Но это совершенно ни при чём здесь!»
Так вот, представьте: поле, бурый цвет,
Пожухлых трав сырые ароматы,
А небо – светло-серый градиент…
(Не стохастический! Не ёрничай, читатель!)
Помимо этого, как водится у нас,
Чересполосный лес чернеется по кругу,
И на его краю, жуя съестной припас,
Я и стоял, таращась на округу.
Берёзовой листвы коричневый ковёр
Валялся под моими сапогами,
А в поле, метрах в ста, подвыпивший шофёр
Пригнал машину за подгнившими стогами.
Но я не слышал его дизельный мотор,
Мне было это пофиг, потому что
Земле внимал я, что звенела, как топор,
Когда его на камень ты обрушишь…
Ну ладно, ладно! Тут преувеличил я,
Конечно, это было много тише,
Но, тем не менее, я вам клянусь, друзья,
Что музыки прекрасней я не слышал!
Полифоничный ветер ноты извлекал
Касаясь трав, иссохших, почерневших,
Соцветий мёртвых, что он колыхал,
Сплошным потоком целый день летевши.
Вот электричка простонала, вот шоссе шумит,
Вот самолёт прополз по небу с рёвом,
Ну а земля поверх всего звенит,
Готовясь к скорым холодам суровым.
Вот мне тут скажут: «Ну ты, брат, ваще,
Такое вот корявое загнул тут!»
А я сметану утоплю в борще –
И пусть все недруги мои припухнут!
Сухая и холодная погода,
Московский регион ноябрьски продрог
И на покой ушёл на четверть года.
Не то чтобы народ угомонился вдруг –
Народ беснуется не менее, чем летом, -
Не о народе я тут речь свою веду,
А о вещах, открытых лишь поэту.
Итак, короче, вышел в поле я…
Нет, не в футбольное – в обычное, с тропинкой.
И я услышал, как звенит земля –
И замер, как пришибленный дубинкой.
Вот скажут мне: «Ты что, грибы курил?
Земля звенеть не может, это нонсенс!»
А я отвечу: «Я курил акрил,
Но это совершенно ни при чём здесь!»
Так вот, представьте: поле, бурый цвет,
Пожухлых трав сырые ароматы,
А небо – светло-серый градиент…
(Не стохастический! Не ёрничай, читатель!)
Помимо этого, как водится у нас,
Чересполосный лес чернеется по кругу,
И на его краю, жуя съестной припас,
Я и стоял, таращась на округу.
Берёзовой листвы коричневый ковёр
Валялся под моими сапогами,
А в поле, метрах в ста, подвыпивший шофёр
Пригнал машину за подгнившими стогами.
Но я не слышал его дизельный мотор,
Мне было это пофиг, потому что
Земле внимал я, что звенела, как топор,
Когда его на камень ты обрушишь…
Ну ладно, ладно! Тут преувеличил я,
Конечно, это было много тише,
Но, тем не менее, я вам клянусь, друзья,
Что музыки прекрасней я не слышал!
Полифоничный ветер ноты извлекал
Касаясь трав, иссохших, почерневших,
Соцветий мёртвых, что он колыхал,
Сплошным потоком целый день летевши.
Вот электричка простонала, вот шоссе шумит,
Вот самолёт прополз по небу с рёвом,
Ну а земля поверх всего звенит,
Готовясь к скорым холодам суровым.
Вот мне тут скажут: «Ну ты, брат, ваще,
Такое вот корявое загнул тут!»
А я сметану утоплю в борще –
И пусть все недруги мои припухнут!
Нажмите, чтобы прочитатьПровинциальный городок Зарайск
Купается в пыли, как воробьишко.
Лениво дремлет ныне этот край,
Погрязший в незначительных делишках.
Купеческие домики стоят,
Расцветкой мягкою лаская взор туриста,
Колокола ещё по временам звенят,
Да лает пёс, весёлый и игристый.
Но не всегда же этот мирный сон
Разлит был по раскидистой округе?
Конечно нет, ведь город был рождён
Как крепость против злобного недрУга!
Ведь в Средние века Зарайск стоял
В лесах глухих, далёких от дороги,
И потому он перевальным пунктом стал
Для русских войск, в походе стёрших ноги.
За стенами зарайского кремля
Крепили ратники тогда свой дух уставший,
Чтоб наша русская прекрасная земля
Нашла себе защитников бесстрашных.
Но время шло, и появились пушки
У крымцев диких, так же, как у нас.
И был воздвигнут на холма верхушке
Кирпичный Кремль, прочный как алмаз.
Что Кремль есть: огромнейшие стены,
Толстенные, как самый толстый слон,
Бойницы узкие и башни здоровенны –
Короче, от врага надёжнейший заслон.
А пушки что? Метают только ядра
Размером с яблоко, как нам поведал гид.
Такая вот татарская бомбарда
Стенам Зарайска слабо повредит.
«Прошли века – и стены крепостные
Исходят крошкой и грозят упасть,
А наши власти своекорыстнЫе
Не финансируют зарайскую хозчасть.» -
«Так вытрясем же деньги у богатых,
Чтоб памятник в достойный вид привесть!» –
Так восклицал, пересыпая матом,
Один мой друг, услышав эту весть. –
«Какие деньги с нефти загребают!
От жира просто на ушах стоят!
А стены древние бурьяном зарастают…
Так пусть в Зарайск швырнут мешок деньжат!»
Так распалялся он, махая кулачищем,
Командуя, что делать и кому,
Пока его омоновец Карпищев
За экстремизм не утащил в тюрьму.
Купается в пыли, как воробьишко.
Лениво дремлет ныне этот край,
Погрязший в незначительных делишках.
Купеческие домики стоят,
Расцветкой мягкою лаская взор туриста,
Колокола ещё по временам звенят,
Да лает пёс, весёлый и игристый.
Но не всегда же этот мирный сон
Разлит был по раскидистой округе?
Конечно нет, ведь город был рождён
Как крепость против злобного недрУга!
Ведь в Средние века Зарайск стоял
В лесах глухих, далёких от дороги,
И потому он перевальным пунктом стал
Для русских войск, в походе стёрших ноги.
За стенами зарайского кремля
Крепили ратники тогда свой дух уставший,
Чтоб наша русская прекрасная земля
Нашла себе защитников бесстрашных.
Но время шло, и появились пушки
У крымцев диких, так же, как у нас.
И был воздвигнут на холма верхушке
Кирпичный Кремль, прочный как алмаз.
Что Кремль есть: огромнейшие стены,
Толстенные, как самый толстый слон,
Бойницы узкие и башни здоровенны –
Короче, от врага надёжнейший заслон.
А пушки что? Метают только ядра
Размером с яблоко, как нам поведал гид.
Такая вот татарская бомбарда
Стенам Зарайска слабо повредит.
«Прошли века – и стены крепостные
Исходят крошкой и грозят упасть,
А наши власти своекорыстнЫе
Не финансируют зарайскую хозчасть.» -
«Так вытрясем же деньги у богатых,
Чтоб памятник в достойный вид привесть!» –
Так восклицал, пересыпая матом,
Один мой друг, услышав эту весть. –
«Какие деньги с нефти загребают!
От жира просто на ушах стоят!
А стены древние бурьяном зарастают…
Так пусть в Зарайск швырнут мешок деньжат!»
Так распалялся он, махая кулачищем,
Командуя, что делать и кому,
Пока его омоновец Карпищев
За экстремизм не утащил в тюрьму.
Нажмите, чтобы прочитатьПереулочных склонов гладь ледяная,
Рыжий песок, под ботинком скрипящий,
Архаика слева и справа родная,
Город, сквозь время и книги летящий.
Покинув унылый бетон новостроек,
В приземистый край прихожу с лёгким сердцем,
Где дух старины до сих пор ещё стоек,
Где многие здания старше, чем Герцен.
Блуждать хаотично здесь можно часами,
Не в силах понять, где тут выход к метро,
А компас и карта заблудятся сами,
Если возьмёте их: так здесь хитро!
Релятивистских эффектов плеяду
Можно при случае здесь наблюдать,
Геодезисты бы выпили яду,
Если б углы стали здесь измерять.
Проезжие части петляют так часто,
Что направленье запомнить нельзя,
Нередко бывает, что путник несчастный
Глядит изумлённо: куда же влез я?
О, мистический край! Побродив по тебе,
Задаюсь я вопросом: кто я и где?
И какой это год? И какой это век?
Гололёд. На ногах не стоит человек.
Ну а я же, напротив, в кирпичных брегах
Прочно стою на обеих рогах,
Я пробираюсь с тетрадями в ГПИБ,
Чтобы доклад написать про Магриб.
Потом в «Монастырскую трапезу» я
Иду и жую пирожок, как свинья,
Наблюдаю потом, как вечерняя синь
Добирается тихо до снежных низин.
А потом я иду напрямик по дворам,
Потом огибаю по контуру храм,
Навстречу спешу тёплым южным ветрам,
А также далёким рассветным утрам.
В прошлом тут дикий содом находился,
Воры, бичи, проходимцы, бомжи,
Но тот хитрованец апстену убился,
Кухонными стали стальные ножи.
Унылой крысятиной здесь не торгуют
И собачатиной, как в старину.
Для этого ныне Магдаг существует,
Но на Хитровке нет места ему.
Места здесь нет также офисным центрам,
Хотя воротилы планируют их.
Таким вот уродам квадратные метры
Дороже московских легенд городских.
Замечательный край, просветляющий душу!
Край, раздвигающий рамки сознанья!
Тех, кто тебя пожелает разрушить,
Мы сами разрушим разгневанной дланью!
…
Цепко луна озаряет Хитровку,
Спят, скособочившись, старые зданья.
Тля заприметила божью коровку –
И убегает. Смешное созданье!
Рыжий песок, под ботинком скрипящий,
Архаика слева и справа родная,
Город, сквозь время и книги летящий.
Покинув унылый бетон новостроек,
В приземистый край прихожу с лёгким сердцем,
Где дух старины до сих пор ещё стоек,
Где многие здания старше, чем Герцен.
Блуждать хаотично здесь можно часами,
Не в силах понять, где тут выход к метро,
А компас и карта заблудятся сами,
Если возьмёте их: так здесь хитро!
Релятивистских эффектов плеяду
Можно при случае здесь наблюдать,
Геодезисты бы выпили яду,
Если б углы стали здесь измерять.
Проезжие части петляют так часто,
Что направленье запомнить нельзя,
Нередко бывает, что путник несчастный
Глядит изумлённо: куда же влез я?
О, мистический край! Побродив по тебе,
Задаюсь я вопросом: кто я и где?
И какой это год? И какой это век?
Гололёд. На ногах не стоит человек.
Ну а я же, напротив, в кирпичных брегах
Прочно стою на обеих рогах,
Я пробираюсь с тетрадями в ГПИБ,
Чтобы доклад написать про Магриб.
Потом в «Монастырскую трапезу» я
Иду и жую пирожок, как свинья,
Наблюдаю потом, как вечерняя синь
Добирается тихо до снежных низин.
А потом я иду напрямик по дворам,
Потом огибаю по контуру храм,
Навстречу спешу тёплым южным ветрам,
А также далёким рассветным утрам.
В прошлом тут дикий содом находился,
Воры, бичи, проходимцы, бомжи,
Но тот хитрованец апстену убился,
Кухонными стали стальные ножи.
Унылой крысятиной здесь не торгуют
И собачатиной, как в старину.
Для этого ныне Магдаг существует,
Но на Хитровке нет места ему.
Места здесь нет также офисным центрам,
Хотя воротилы планируют их.
Таким вот уродам квадратные метры
Дороже московских легенд городских.
Замечательный край, просветляющий душу!
Край, раздвигающий рамки сознанья!
Тех, кто тебя пожелает разрушить,
Мы сами разрушим разгневанной дланью!
…
Цепко луна озаряет Хитровку,
Спят, скособочившись, старые зданья.
Тля заприметила божью коровку –
И убегает. Смешное созданье!
Нажмите, чтобы прочитатьСонет 1
Начитавшись, насмотревшись
И надумавшись сполна,
Я вспухаю, как волна,
Вешним солнцем разогревшись.
В пыльном облаке застоя
Молнией сверкнула мысль,
Устремились взоры ввысь
Сквозь решётку сухостоя.
Синий ветер небо клонит,
В подворотнях гулко стонет,
Отдаваясь в голове.
Зазвенела кровь хрустально
И ушла в мой стих кристальный,
Отдаваясь в голове…
Сонет 2
Кровью пахнет в перегонах
И на станциях метро,
Горечью свело нутро
Покорёженных вагонов.
И по всей земле цветущей –
Взор куда ни обрати –
В своё время прекратил
Где-то здесь дышать живущий…
За века на каждом метре
Кто-то встретился со смертью,
Дождик смыл их след…
И, идя своей дорогой,
Помолись за павших Богу,
Мир – и дом, и склеп…
Сонет 3
Буйной радостью объяты
Мы по молодости лет,
Никаких преград нам нет,
Всё в руках у нас, ребята!
Нам открыты все дороги,
Сил полно, фонтан идей –
Так и мыслю я людей,
А все прочие – убоги.
Вечно чем-то недовольны,
Ноют-воют, что им больно.
Если плохо – так сражайся!
К чёрту лень и к чёрту страх,
Равнодушие и крах!
Бой, кипи и продолжайся!
Начитавшись, насмотревшись
И надумавшись сполна,
Я вспухаю, как волна,
Вешним солнцем разогревшись.
В пыльном облаке застоя
Молнией сверкнула мысль,
Устремились взоры ввысь
Сквозь решётку сухостоя.
Синий ветер небо клонит,
В подворотнях гулко стонет,
Отдаваясь в голове.
Зазвенела кровь хрустально
И ушла в мой стих кристальный,
Отдаваясь в голове…
Сонет 2
Кровью пахнет в перегонах
И на станциях метро,
Горечью свело нутро
Покорёженных вагонов.
И по всей земле цветущей –
Взор куда ни обрати –
В своё время прекратил
Где-то здесь дышать живущий…
За века на каждом метре
Кто-то встретился со смертью,
Дождик смыл их след…
И, идя своей дорогой,
Помолись за павших Богу,
Мир – и дом, и склеп…
Сонет 3
Буйной радостью объяты
Мы по молодости лет,
Никаких преград нам нет,
Всё в руках у нас, ребята!
Нам открыты все дороги,
Сил полно, фонтан идей –
Так и мыслю я людей,
А все прочие – убоги.
Вечно чем-то недовольны,
Ноют-воют, что им больно.
Если плохо – так сражайся!
К чёрту лень и к чёрту страх,
Равнодушие и крах!
Бой, кипи и продолжайся!
Нажмите, чтобы прочитатьГорячей волною лицо мне накрыло
Блестящее марево яростных бликов,
Опухло моё симпатичное рыло,
Не слушая праздничных уличных криков.
Пальцы ломает озноб быстротечный,
Мои и свои – у озноба есть пальцы,
Которые огненным залпом картечным
Впиваются в воздух, как злые непальцы.
Волосы слиплись в слепое сегодня,
Пёстрые очи мерцают в горячке.
Веткой закрылся Никола-угодник,
Зачёт автоматом поставил Горяшко.
Три одеяла – и лютый мороз,
Грубые звуки изящных движений,
Мысли кусочек в скворечник приполз
И разразился пучком песнопений.
Падают листья из сумки на стол,
Кутая совесть в немытый подсвечник,
Фурацелин, анальгин, бисептол
Валятся валом в какой-то скворечник.
Память подскажет, а время покажет,
Кто и зачем растянулся во мгле,
Если, конечно, окно не замажет
Пыльный строитель в углу и угле.
Далее, может, наступит катарсис,
Кто-нибудь прыгнет долой из окна,
Пыльная буря случится на Марсе,
Стырит приказчик три метра сукна.
Жарко на солнце пылает корона,
Жалко, что нет ей под стать короля…
Впрочем, вот эта больная ворона
Подходит вполне, и не надо ля-ля!
Вот, как и сказано, я одеваю
Башню свою в раскалённый венец,
Весело ставлю подножку трамваю,
Пью из ладоней душистый свинец,
Кисло кричу проезжающим птицам,
Хватит, мол, бредом мозги мне терзать.
Тявкают ловко сырые лисицы,
Намажу на дверь их и буду жевать.
Чахлые ивы молчат над рекою,
Падают в небо фрагменты змеи,
Если мне кожу потрогать рукою,
Можно ожогом спалить все слои.
Галькой оплавленной время струится,
Медленно лезут на плечи часы,
Череп мой жаждет слегка раскроиться,
Чтобы мозги оросили усы.
Нет, всё смиренней и тише затменье
Нежной луны в запотевшем окне,
Звёзды плескаются, словно пельмени
В жирном бульоне на синем огне.
Если когда-нибудь третий апостол
Выглянет в ухо и скажет ку-ку,
Значит меня мой кошмар запогостил
И измолол в несмешную муку.
Впрочем, возможно, унылые сани
Спрячутся вусмерть и в грязный лесок –
Тогда вы, конечно, увидите сами,
Чего даже я расписать здесь не смог.
Лампочка сдохла, и тьма заиграла
Всеми огнями цветных витражей,
Тысячью ликов морского коралла,
Тысячью вихрей пустых миражей.
Нет ли у вас новостей из гестапо?
Мало ли, вдруг там чего-нибудь есть.
Спасло МЧС от потопа Потапа,
А так всё хреново. Чего бы мне съесть?
А вот, например, ослепительно ярок,
Лежит на столе новогодний подарок.
Открою его, а внутри – вот те раз! –
Скрюченный в мелкую мышь дикобраз.
Это – не пища! Это – дерьмище!
Жрать что попало не буду, ни-ни!
Лучше пусть гугл в инете поищет
Порцию вкусной заветной фигни.
Вот, например, «чужеродная дикость» -
Блюдо, печённое в жарком соку!
Или, допустим, «печная безликость»…
Третий апостол мяукнул: ку-ку!
Пальцами жму я обои на стенах
В поисках бреши в заоблачный край,
А в пресновато-обугленных венах
Кто-то весенний печёт каравай.
Долго ли, коротко дело идёт,
Солнышко светит, и травка растёт…
Морем безбрежным плескался асфальт
В день, когда помер гигант Эфиальт.
Блестящее марево яростных бликов,
Опухло моё симпатичное рыло,
Не слушая праздничных уличных криков.
Пальцы ломает озноб быстротечный,
Мои и свои – у озноба есть пальцы,
Которые огненным залпом картечным
Впиваются в воздух, как злые непальцы.
Волосы слиплись в слепое сегодня,
Пёстрые очи мерцают в горячке.
Веткой закрылся Никола-угодник,
Зачёт автоматом поставил Горяшко.
Три одеяла – и лютый мороз,
Грубые звуки изящных движений,
Мысли кусочек в скворечник приполз
И разразился пучком песнопений.
Падают листья из сумки на стол,
Кутая совесть в немытый подсвечник,
Фурацелин, анальгин, бисептол
Валятся валом в какой-то скворечник.
Память подскажет, а время покажет,
Кто и зачем растянулся во мгле,
Если, конечно, окно не замажет
Пыльный строитель в углу и угле.
Далее, может, наступит катарсис,
Кто-нибудь прыгнет долой из окна,
Пыльная буря случится на Марсе,
Стырит приказчик три метра сукна.
Жарко на солнце пылает корона,
Жалко, что нет ей под стать короля…
Впрочем, вот эта больная ворона
Подходит вполне, и не надо ля-ля!
Вот, как и сказано, я одеваю
Башню свою в раскалённый венец,
Весело ставлю подножку трамваю,
Пью из ладоней душистый свинец,
Кисло кричу проезжающим птицам,
Хватит, мол, бредом мозги мне терзать.
Тявкают ловко сырые лисицы,
Намажу на дверь их и буду жевать.
Чахлые ивы молчат над рекою,
Падают в небо фрагменты змеи,
Если мне кожу потрогать рукою,
Можно ожогом спалить все слои.
Галькой оплавленной время струится,
Медленно лезут на плечи часы,
Череп мой жаждет слегка раскроиться,
Чтобы мозги оросили усы.
Нет, всё смиренней и тише затменье
Нежной луны в запотевшем окне,
Звёзды плескаются, словно пельмени
В жирном бульоне на синем огне.
Если когда-нибудь третий апостол
Выглянет в ухо и скажет ку-ку,
Значит меня мой кошмар запогостил
И измолол в несмешную муку.
Впрочем, возможно, унылые сани
Спрячутся вусмерть и в грязный лесок –
Тогда вы, конечно, увидите сами,
Чего даже я расписать здесь не смог.
Лампочка сдохла, и тьма заиграла
Всеми огнями цветных витражей,
Тысячью ликов морского коралла,
Тысячью вихрей пустых миражей.
Нет ли у вас новостей из гестапо?
Мало ли, вдруг там чего-нибудь есть.
Спасло МЧС от потопа Потапа,
А так всё хреново. Чего бы мне съесть?
А вот, например, ослепительно ярок,
Лежит на столе новогодний подарок.
Открою его, а внутри – вот те раз! –
Скрюченный в мелкую мышь дикобраз.
Это – не пища! Это – дерьмище!
Жрать что попало не буду, ни-ни!
Лучше пусть гугл в инете поищет
Порцию вкусной заветной фигни.
Вот, например, «чужеродная дикость» -
Блюдо, печённое в жарком соку!
Или, допустим, «печная безликость»…
Третий апостол мяукнул: ку-ку!
Пальцами жму я обои на стенах
В поисках бреши в заоблачный край,
А в пресновато-обугленных венах
Кто-то весенний печёт каравай.
Долго ли, коротко дело идёт,
Солнышко светит, и травка растёт…
Морем безбрежным плескался асфальт
В день, когда помер гигант Эфиальт.
Нажмите, чтобы прочитатьТёплый ветерок – и кафельные стены,
Тихая больница в зелени плывёт,
Солнечной берёзы радостная пена
За окном решётчатым яростно живёт.
А больной скончался, а больной загнулся,
Износилось мясо на костях до дыр,
Просто после тёмной ночи не проснулся,
Просто помер тихо, как голландский сыр.
Врач берёт бумажку, пишет там каракуль:
Мол, такой-то помер, с глаз его долой,
Возвестит каракуль, словно бы оракул:
Он не с нами больше, он ушёл домой.
И поедет тело, тихое, родное,
На каталке в грустный, онемелый морг.
Равнодушный трупик равнодушно вскроют
И напишут что-то в бланковый листок.
Через пару суток пиджачок приедет,
Прочный и глазетовый, деревянный весь,
А июнь засохший дождиком побредит,
В сладковатом воздухе – липовая взвесь.
И приедет кто-то с телом попрощаться,
Может быть, поплачут, может быть, и нет.
И в уазик старый станут забираться,
А в другой уазик втиснется глазет.
А кругом больница, зеленью увита,
Грустные постройки пойманы в ветвях,
Трещины в асфальте травами пробиты,
Вот она, природа, ходит на бровях.
Катится уазик по шоссе к погосту,
А в лесу гуляют люди налегке,
Радуются лету, разминают кости,
Смотрят насекомых на седом песке.
А кругом бескрайний мир шумит зелёный,
Небо голубое ветерком шумит,
Всё шумит живое, а земли солёной
Ширится безмолвие – то земля скорбит.
Кровью и слезами почва просолилась
С древних незапамятных потайных времён,
Когда первой жертвы кровушка пролилась
На сухой иль влажный – произвольный дёрн.
Почва переварит, почва переправит
Мёртвое и косное в жизнь и красоту,
Если только нефтью почву не отравят,
Гриб огня не встанет в синь и в высоту.
Ну а между делом выкопали яму
В глине пересохшей, что пылит кругом.
Опустили гробик, скрашенный венками,
Бросили горстями слов и глины ком.
Тёплым одеялом, мягким и тяжёлым,
Привернули нежно мой остывший труп,
Одеялом вечным, глинистым и жёлтым,
Верным и надёжным, как дубовый сруб.
Выцвел я из жизни, прекратил движенье,
Вычеркнулся резко из учётных книг,
Но шумят деревья, дрогнут отраженья
И сияет вечность каждый божий миг.
Остовы построек вянут на природе,
остовы поступков в памяти живут,
А укроп душистый в чьём-то огороде
Выпустил соцветья и они цветут…
Тихая больница в зелени плывёт,
Солнечной берёзы радостная пена
За окном решётчатым яростно живёт.
А больной скончался, а больной загнулся,
Износилось мясо на костях до дыр,
Просто после тёмной ночи не проснулся,
Просто помер тихо, как голландский сыр.
Врач берёт бумажку, пишет там каракуль:
Мол, такой-то помер, с глаз его долой,
Возвестит каракуль, словно бы оракул:
Он не с нами больше, он ушёл домой.
И поедет тело, тихое, родное,
На каталке в грустный, онемелый морг.
Равнодушный трупик равнодушно вскроют
И напишут что-то в бланковый листок.
Через пару суток пиджачок приедет,
Прочный и глазетовый, деревянный весь,
А июнь засохший дождиком побредит,
В сладковатом воздухе – липовая взвесь.
И приедет кто-то с телом попрощаться,
Может быть, поплачут, может быть, и нет.
И в уазик старый станут забираться,
А в другой уазик втиснется глазет.
А кругом больница, зеленью увита,
Грустные постройки пойманы в ветвях,
Трещины в асфальте травами пробиты,
Вот она, природа, ходит на бровях.
Катится уазик по шоссе к погосту,
А в лесу гуляют люди налегке,
Радуются лету, разминают кости,
Смотрят насекомых на седом песке.
А кругом бескрайний мир шумит зелёный,
Небо голубое ветерком шумит,
Всё шумит живое, а земли солёной
Ширится безмолвие – то земля скорбит.
Кровью и слезами почва просолилась
С древних незапамятных потайных времён,
Когда первой жертвы кровушка пролилась
На сухой иль влажный – произвольный дёрн.
Почва переварит, почва переправит
Мёртвое и косное в жизнь и красоту,
Если только нефтью почву не отравят,
Гриб огня не встанет в синь и в высоту.
Ну а между делом выкопали яму
В глине пересохшей, что пылит кругом.
Опустили гробик, скрашенный венками,
Бросили горстями слов и глины ком.
Тёплым одеялом, мягким и тяжёлым,
Привернули нежно мой остывший труп,
Одеялом вечным, глинистым и жёлтым,
Верным и надёжным, как дубовый сруб.
Выцвел я из жизни, прекратил движенье,
Вычеркнулся резко из учётных книг,
Но шумят деревья, дрогнут отраженья
И сияет вечность каждый божий миг.
Остовы построек вянут на природе,
остовы поступков в памяти живут,
А укроп душистый в чьём-то огороде
Выпустил соцветья и они цветут…
Нажмите, чтобы прочитатьВ сумерках синих запутался город,
Ветер треплет домов шевелюру,
Улиц продрогших поднятый ворот
Уставился в окна, как люди Петлюры.
Небо, как пушистое,
но не тёплое
одеяло,
Распалось
на тонны
невесомых снежинок,
И теперь только
облако фонарей
засияло,
И огни квартир
сманили
людей с тропинок.
Последние автомобилисты
торопились домой,
Парковались повсюду,
не исключая свои гаражи,
А тяжёлый буран говорил: постой!
Дай закрутить тебя в мои виражи!
Переулки Ивановской горки вымерли,
Всё живое спряталось в тёплые здания,
А сами здания из пучины вынырнули,
Из пучины Вечности да на свет сознания.
Город замер, и свидетелей нет,
Самое время для древней магии,
А то, что какой-то чудак-поэт
В сугробах плывёт – на то ноль внимания.
Такие, как он, видят то, чего нет,
К чудесам они привыкли давно,
Так пускай же и это увидит поэт!
В глобальном масштабе – всё равно.
А между тем смолкли все звуки в мире.
Только снег шелестит прожитым временем.
В десятимиллионном городе тише, чем на Памире.
Длиннейшая ночь в году навалилась бременем.
Я захожу в произвольный двор,
Кругом – организации. Выходной. Темно.
Прохожу подворотней, крадучись, как вор.
В подворотне пусто и сухо. Умно:
Позади – снегопад, впереди – снегопад,
Справа, сверху и слева – пустые квартиры.
А в центре безмолвно, бездвижно стоят:
Я, темнота, тишина и мыслей чёрные дыры.
Да, очень зыбки каркасы разума!
Падают стены житейской логики!
За мороком снежным какие-то спазмы!
Нахлынула Правда. Кирдык методике.
Да, на тропе громогласных открытий
Щерится злобной лягушкою мозг.
Да, этот дворик, под снегом зарытый,
Тоже имеет и голос, и лоск.
Створка ворот, что в снегу по колено,
Старое дерево, вросшее в стену,
Слепое окошко, что в снежную пену
Вихрь видений пустило из плена…
Да, это было, когда над страною
В зеркало неба сугробы гляделись.
Глухо и пусто. Лишь холод со мною.
Тысячи лет снежным пухом оделись.
Но мне в пиджаке деревянном уютно
И бархатно мне в одеяле из глины,
Как будто бы в тёплой, уютной каюте
Плыву через космос, морозный и длинный…
Да, это иссиня-чёрное небо!
Да, эти искры по снежной саванне!
Мир, словно памятник чёрствому хлебу,
В белом, как плесень, беззвучном саване.
Вдруг потеплело. Сырые циклоны
Свежую оттепель дарят сердечно.
А ночь бесконечно. Два раза с поклоном
Я повторяю: а ночь бесконечна!
Солнышко сдохло. Слепая луна
Чёрным пятном среди звёздочек бродит,
А снег пахнет кровью, как будто она
С землёй до сих пор не смешалась и бродит.
Сугробы укрылись под настовой коркой
И дальше продолжили мёрзнуть и спать,
А я всё стоял под Ивановской Горкой
И мысли Вселенной пытался читать.
Так было. Так будет. Так надо. А значит,
Недаром я в юности плакал и звал.
Я ждал и дождался. Теперь я не плачу.
Пожил и прожил. Кувырком наповал.
Голод. Блокады. Гражданские войны.
Варварство. Дикость. Театр теней.
Было и будет. Но будьте спокойны:
Не обрывается след от саней.
Страх. Непрерывный довлеющий страх,
Похожий на небо с бельмом новолунья.
И суета. За падением – крах,
Жизнь – словно эта снежинка-шалунья.
Лететь бы, кружась, как пушистая шаль,
А падать приходится, плотно и резко,
И каждой снежинке себя очень жаль…
Вы жизней-снежинок не слышали треска?..Но тут во мне пробудился смех:
Гы, чё за мысли нафиг!
Щяс вот пойду и куплю рыбий мех,
Сожгу интернетский трафик!
Я безупречен, пока я мёртв,
Ну да и хрен бы с этим.
И пока сердце гоняет кровь,
Буду лихим поэтом!
Буду орать и ломать мозги
Читателям баснословным,
Буду к мозгам рифмовать носки,
Буду живым, безусловно!
Щя, погодите ещё чуток,
Вжарю игру контрастов,
Поговорю тут ещё часок,
Свежий, как зубная паста…
Тут замело меня с головой,
Заснул, не приметив как…
Но перед тем я пришёл домой!
Всё ок, не смотрите так!
Ветер треплет домов шевелюру,
Улиц продрогших поднятый ворот
Уставился в окна, как люди Петлюры.
Небо, как пушистое,
но не тёплое
одеяло,
Распалось
на тонны
невесомых снежинок,
И теперь только
облако фонарей
засияло,
И огни квартир
сманили
людей с тропинок.
Последние автомобилисты
торопились домой,
Парковались повсюду,
не исключая свои гаражи,
А тяжёлый буран говорил: постой!
Дай закрутить тебя в мои виражи!
Переулки Ивановской горки вымерли,
Всё живое спряталось в тёплые здания,
А сами здания из пучины вынырнули,
Из пучины Вечности да на свет сознания.
Город замер, и свидетелей нет,
Самое время для древней магии,
А то, что какой-то чудак-поэт
В сугробах плывёт – на то ноль внимания.
Такие, как он, видят то, чего нет,
К чудесам они привыкли давно,
Так пускай же и это увидит поэт!
В глобальном масштабе – всё равно.
А между тем смолкли все звуки в мире.
Только снег шелестит прожитым временем.
В десятимиллионном городе тише, чем на Памире.
Длиннейшая ночь в году навалилась бременем.
Я захожу в произвольный двор,
Кругом – организации. Выходной. Темно.
Прохожу подворотней, крадучись, как вор.
В подворотне пусто и сухо. Умно:
Позади – снегопад, впереди – снегопад,
Справа, сверху и слева – пустые квартиры.
А в центре безмолвно, бездвижно стоят:
Я, темнота, тишина и мыслей чёрные дыры.
Да, очень зыбки каркасы разума!
Падают стены житейской логики!
За мороком снежным какие-то спазмы!
Нахлынула Правда. Кирдык методике.
Да, на тропе громогласных открытий
Щерится злобной лягушкою мозг.
Да, этот дворик, под снегом зарытый,
Тоже имеет и голос, и лоск.
Створка ворот, что в снегу по колено,
Старое дерево, вросшее в стену,
Слепое окошко, что в снежную пену
Вихрь видений пустило из плена…
Да, это было, когда над страною
В зеркало неба сугробы гляделись.
Глухо и пусто. Лишь холод со мною.
Тысячи лет снежным пухом оделись.
Но мне в пиджаке деревянном уютно
И бархатно мне в одеяле из глины,
Как будто бы в тёплой, уютной каюте
Плыву через космос, морозный и длинный…
Да, это иссиня-чёрное небо!
Да, эти искры по снежной саванне!
Мир, словно памятник чёрствому хлебу,
В белом, как плесень, беззвучном саване.
Вдруг потеплело. Сырые циклоны
Свежую оттепель дарят сердечно.
А ночь бесконечно. Два раза с поклоном
Я повторяю: а ночь бесконечна!
Солнышко сдохло. Слепая луна
Чёрным пятном среди звёздочек бродит,
А снег пахнет кровью, как будто она
С землёй до сих пор не смешалась и бродит.
Сугробы укрылись под настовой коркой
И дальше продолжили мёрзнуть и спать,
А я всё стоял под Ивановской Горкой
И мысли Вселенной пытался читать.
Так было. Так будет. Так надо. А значит,
Недаром я в юности плакал и звал.
Я ждал и дождался. Теперь я не плачу.
Пожил и прожил. Кувырком наповал.
Голод. Блокады. Гражданские войны.
Варварство. Дикость. Театр теней.
Было и будет. Но будьте спокойны:
Не обрывается след от саней.
Страх. Непрерывный довлеющий страх,
Похожий на небо с бельмом новолунья.
И суета. За падением – крах,
Жизнь – словно эта снежинка-шалунья.
Лететь бы, кружась, как пушистая шаль,
А падать приходится, плотно и резко,
И каждой снежинке себя очень жаль…
Вы жизней-снежинок не слышали треска?..Но тут во мне пробудился смех:
Гы, чё за мысли нафиг!
Щяс вот пойду и куплю рыбий мех,
Сожгу интернетский трафик!
Я безупречен, пока я мёртв,
Ну да и хрен бы с этим.
И пока сердце гоняет кровь,
Буду лихим поэтом!
Буду орать и ломать мозги
Читателям баснословным,
Буду к мозгам рифмовать носки,
Буду живым, безусловно!
Щя, погодите ещё чуток,
Вжарю игру контрастов,
Поговорю тут ещё часок,
Свежий, как зубная паста…
Тут замело меня с головой,
Заснул, не приметив как…
Но перед тем я пришёл домой!
Всё ок, не смотрите так!
А всё, конец
Нажмите, чтобы прочитатьВ годину бед, в лесной пожар,
В дым торфяной вонючей гари
Весь мир катился, словно шар,
Клыки оскаливши в угаре.
Бензином пахли цветники,
Пластмассой лыбились скрижали,
Бездумные призывники
Во фрунт на изготовку стали.
"Пора кончать!" - решили все.
"Пора взорвать!" - шепнула кнопка,
И понеслась во всей красе
По небу вдаль боеголовка.
Кричи, звони, беги в метро,
Иль злобно, истерично смейся,
Иль - если есть - пусти патрон,
Иль напоследок вдрызг напейся...
А дальше что? А всё - конец!
В дым торфяной вонючей гари
Весь мир катился, словно шар,
Клыки оскаливши в угаре.
Бензином пахли цветники,
Пластмассой лыбились скрижали,
Бездумные призывники
Во фрунт на изготовку стали.
"Пора кончать!" - решили все.
"Пора взорвать!" - шепнула кнопка,
И понеслась во всей красе
По небу вдаль боеголовка.
Кричи, звони, беги в метро,
Иль злобно, истерично смейся,
Иль - если есть - пусти патрон,
Иль напоследок вдрызг напейся...
А дальше что? А всё - конец!
Нажмите, чтобы прочитатьКлассических строчек люблю я степенную поступь,
Размеренный шаг и спокойный, уверенный взгляд:
Не нужно орать и с винтовкой под пулями ползать,
Для каждой строки килограммы веществ потреблять;
Не нужно в могилу спускаться и там наблюдать за собой,
Для образов ярких не нужно себя распинать...
Конечно, там есть, что смотреть, но стоит ли это того,
Чтоб с пеной у рта и в ознобе об этом писать?
Есть люди - они бытие изучают прицельно,
А есть, что стремятся куда-то вовне.
Я близок был тем и другим, но, помысливши цельно,
Я отказался участвовать в общей войне.
Чем больше запросы, тем больше теряешь себя;
Чем выше стремишься, тем глубже уходишь во тьму.
Вмещая в себе все сокровища мира, но их не любя,
Мы строим из слова "Свобода" сырую тюрьму.
Иллюзия всё, что культура на свет породила,
Если пленили тебя - просто сквозь стену пройди,
Так как все цепи, и стены, и выпады вражеской силы -
Лишь суета и лишь тени на нашем пути.
Если по истине - нет ничего в нашем мире,
Ни жизни, ни смерти, ни королей, ни рабов.
Есть только Бог, благодатный, как музыка лиры.
Есть только Бог. А Бог, как известно, - Любовь.
Размеренный шаг и спокойный, уверенный взгляд:
Не нужно орать и с винтовкой под пулями ползать,
Для каждой строки килограммы веществ потреблять;
Не нужно в могилу спускаться и там наблюдать за собой,
Для образов ярких не нужно себя распинать...
Конечно, там есть, что смотреть, но стоит ли это того,
Чтоб с пеной у рта и в ознобе об этом писать?
Есть люди - они бытие изучают прицельно,
А есть, что стремятся куда-то вовне.
Я близок был тем и другим, но, помысливши цельно,
Я отказался участвовать в общей войне.
Чем больше запросы, тем больше теряешь себя;
Чем выше стремишься, тем глубже уходишь во тьму.
Вмещая в себе все сокровища мира, но их не любя,
Мы строим из слова "Свобода" сырую тюрьму.
Иллюзия всё, что культура на свет породила,
Если пленили тебя - просто сквозь стену пройди,
Так как все цепи, и стены, и выпады вражеской силы -
Лишь суета и лишь тени на нашем пути.
Если по истине - нет ничего в нашем мире,
Ни жизни, ни смерти, ни королей, ни рабов.
Есть только Бог, благодатный, как музыка лиры.
Есть только Бог. А Бог, как известно, - Любовь.
Нажмите, чтобы прочитатьДобросовестный бег пера
По тетрадным листам с конспектами.
Мозговая трещит кора
От знакомства с моими проектами.
Я сижу у окна в тепле,
За окном – сердцевина города.
Коллектив потонул в сопле,
Не осилив прихода холода.
Я пишу, я рисую, думаю,
Подъедаю деликатес…
Маросейка ползёт, сутулая,
Как продрогший Эгмон Дантес.
На столе – трёхтомник Ключевского,
Сборник ГОСТов и атлас родины,
Над камином портрет Бердичевского,
Он такая, скажу вам, уродина!
Хитроумны октябрьские сумерки:
Подкрадутся незнамо как,
Упадут, как из гроба жмурики,
Распростаются сяк и так.
А меж тем я пришедшим товарищам
Излагаю проекта соль.
Развели тут ментальное хмарище,
Навели головную боль.
Пошумели, поржали, подумали,
Обменялись горой идей,
Рассчитались с кафешкой суммами
И ушли в догоревший день.
Вновь спокойно сижу и безмолствую
И украдкой смотрю на часы:
Шесть ноль пять, - к моему удовольствию
Изошло с цифровой полосы.
Это значит, с работы любимую
Отпустили уж пять минут.
Вон идёт она, юная, милая…
Уж я ей помогу отдохнуть!
…
А меж тем в сверхсекретных бункерах
Конкурирующих сверхдержав…
Отказались от bellum nuclear,
И меня, и тебя поддержав!
По тетрадным листам с конспектами.
Мозговая трещит кора
От знакомства с моими проектами.
Я сижу у окна в тепле,
За окном – сердцевина города.
Коллектив потонул в сопле,
Не осилив прихода холода.
Я пишу, я рисую, думаю,
Подъедаю деликатес…
Маросейка ползёт, сутулая,
Как продрогший Эгмон Дантес.
На столе – трёхтомник Ключевского,
Сборник ГОСТов и атлас родины,
Над камином портрет Бердичевского,
Он такая, скажу вам, уродина!
Хитроумны октябрьские сумерки:
Подкрадутся незнамо как,
Упадут, как из гроба жмурики,
Распростаются сяк и так.
А меж тем я пришедшим товарищам
Излагаю проекта соль.
Развели тут ментальное хмарище,
Навели головную боль.
Пошумели, поржали, подумали,
Обменялись горой идей,
Рассчитались с кафешкой суммами
И ушли в догоревший день.
Вновь спокойно сижу и безмолствую
И украдкой смотрю на часы:
Шесть ноль пять, - к моему удовольствию
Изошло с цифровой полосы.
Это значит, с работы любимую
Отпустили уж пять минут.
Вон идёт она, юная, милая…
Уж я ей помогу отдохнуть!
…
А меж тем в сверхсекретных бункерах
Конкурирующих сверхдержав…
Отказались от bellum nuclear,
И меня, и тебя поддержав!
Нажмите, чтобы прочитатьВсё давно уже кем-то сказано,
И добавить-то, в общем, нечего.
Вижу солнце по небу размазанным,
Вижу крестик, на карте отмеченный.
Всё кругом пережёвано книгами,
Всё в газеты и речи завёрнуто.
Слышу фазы с их плавными сдвигами,
Слышу фразы покойников вздёрнутых.
Всё повсюду увяло и умерло,
В то же время живя, благоденствуя.
Чую буркало, дуркало, сумеркло,
Чую: скоро второе пришествие…
И добавить-то, в общем, нечего.
Вижу солнце по небу размазанным,
Вижу крестик, на карте отмеченный.
Всё кругом пережёвано книгами,
Всё в газеты и речи завёрнуто.
Слышу фазы с их плавными сдвигами,
Слышу фразы покойников вздёрнутых.
Всё повсюду увяло и умерло,
В то же время живя, благоденствуя.
Чую буркало, дуркало, сумеркло,
Чую: скоро второе пришествие…
Нажмите, чтобы прочитатьВ тугом комке деревьев чёрно-влажных,
На сквозняке времён, под градом дней текучих
В чернильном море флот судов бумажных
Запрятан в недра ящиков трескучих.
Их иногда – раз в месяц – проверяют,
Посмотрят, тронут – и забудут вновь на месяц.
В каморке тесной в сон они ныряют,
Пока дожди снаружи куролесят.
Снаружи дождь. Снаружи я и город.
Мы слушаем друг друга и себя.
Поэт испытывает странный голод –
Мир взглядом осветить, лаская и любя.
Подколокольный в сизой луже тонет,
А Трёхсвятительский похож на водопад,
Хитровка тополиным ветром стонет,
А на Солянке – розы невпопад.
На Златоустьинский троллейбус вдруг заехал –
Бывает редко, как четырёхлистный клевер.
Витрины манят тканями и мехом,
А тучи движутся на запад и на север.
Когда иду я вдоль бульвара вдаль,
Приходит мысль, верно, неуклонно:
Мне этот город, как почётную медаль,
Судьба вручает жестом благосклонным.
Смотри, поэт! За суетой людской,
За шелестом машин, за грохотом трамваев,
За жизнью повседневной городской
Живое существо всё чётче проступает.
Дома есть шерсть его, асфальт – его же кожа,
Машины – кровь, а люди – это мысли.
Тех, кто свой город любит, город любит тоже…
Добавлю сразу, чтоб вы не зависли:
Душа Москвы – то не твоя душа,
А души всех, кто жил на этом месте
плюс души всех, кто здесь живёт сейчас,
Не исключая жителей предместий.
Душа Москвы живёт всё ближе к центру,
В иных местах я даже чую пульс…
Когда идёшь на встречу слякоти и ветру,
Боишься: вот как в луже искупнусь!
Да только в окна взглянешь исподлобья –
И сразу по цепи пройдёт сигнал далёкий:
В окне тепло. Там жизнь. Там быт удобный.
Так в тех домах – и в низких, и в высоких!
Как много огоньков под кровом и в уюте!
Мне представляется большой пушистый Город,
Свернувшийся калачиком в каюте
Страны, плывущей через мглу и холод.
Ты мал, поэт, зато твой мир огромен,
Он смотрит на тебя, играется с тобой.
Ты приручи его, он станет ласков, скромен,
И одиночество пройдёт, как морок злой…
В тугом комке деревьев почерневших,
Под ветром проливным столетий и минут
Зажжён костёр для всех окоченевших,
Что в сумерках, понурившись, бредут.
На сквозняке времён, под градом дней текучих
В чернильном море флот судов бумажных
Запрятан в недра ящиков трескучих.
Их иногда – раз в месяц – проверяют,
Посмотрят, тронут – и забудут вновь на месяц.
В каморке тесной в сон они ныряют,
Пока дожди снаружи куролесят.
Снаружи дождь. Снаружи я и город.
Мы слушаем друг друга и себя.
Поэт испытывает странный голод –
Мир взглядом осветить, лаская и любя.
Подколокольный в сизой луже тонет,
А Трёхсвятительский похож на водопад,
Хитровка тополиным ветром стонет,
А на Солянке – розы невпопад.
На Златоустьинский троллейбус вдруг заехал –
Бывает редко, как четырёхлистный клевер.
Витрины манят тканями и мехом,
А тучи движутся на запад и на север.
Когда иду я вдоль бульвара вдаль,
Приходит мысль, верно, неуклонно:
Мне этот город, как почётную медаль,
Судьба вручает жестом благосклонным.
Смотри, поэт! За суетой людской,
За шелестом машин, за грохотом трамваев,
За жизнью повседневной городской
Живое существо всё чётче проступает.
Дома есть шерсть его, асфальт – его же кожа,
Машины – кровь, а люди – это мысли.
Тех, кто свой город любит, город любит тоже…
Добавлю сразу, чтоб вы не зависли:
Душа Москвы – то не твоя душа,
А души всех, кто жил на этом месте
плюс души всех, кто здесь живёт сейчас,
Не исключая жителей предместий.
Душа Москвы живёт всё ближе к центру,
В иных местах я даже чую пульс…
Когда идёшь на встречу слякоти и ветру,
Боишься: вот как в луже искупнусь!
Да только в окна взглянешь исподлобья –
И сразу по цепи пройдёт сигнал далёкий:
В окне тепло. Там жизнь. Там быт удобный.
Так в тех домах – и в низких, и в высоких!
Как много огоньков под кровом и в уюте!
Мне представляется большой пушистый Город,
Свернувшийся калачиком в каюте
Страны, плывущей через мглу и холод.
Ты мал, поэт, зато твой мир огромен,
Он смотрит на тебя, играется с тобой.
Ты приручи его, он станет ласков, скромен,
И одиночество пройдёт, как морок злой…
В тугом комке деревьев почерневших,
Под ветром проливным столетий и минут
Зажжён костёр для всех окоченевших,
Что в сумерках, понурившись, бредут.
Нажмите, чтобы прочитать- Эй ты, урод, ты чё, ваще совсем!!
Ты для чего мне рукопись уродуешь?
- А не формат! Бумага! Себестоимость!
Да и, сказать по правде, ты избыточен!
- Но как ты смел вот этот стих мой вырезать?
Он очень важен с точки зрения концепции!
- А с точки зрения читательского адреса
Уйня полнейшая и никому не нужная!!!
- А почему ты, сцуко, взял шрифты убогие,
Не те совсем, что я в оригинале слал?
- Скажи спасибо, пигалица злобная,
Что рукописный принял я оригинал!
- Но я, млять, автор, я главнее тут!
Как я скажу, так ты и напечатаешь!
- Заткнись, козлина, будешь тут орать
Пойдёшь к уям из плана тематичного!
- Эй ты, муфлон, зачем рекламу-то
Суешь в конце бесценного издания?
- Ну а куда я дену эти полосы?
Фальцовка – это действие суровое!
- Редактор, эй, а чё библиоглобус-то
Не хочет книжку закупать мою?
- Гы, размечтался, мы в ларёк её
Спровадим вместе с жёлтою газеткою!
- Эй вы, лошня, поклон давай земной!
Идёт сюда Книготорговец жирственный,
Вот как он скажет – так и будет всё,
И замысел, и форма, и концепция!
Ты для чего мне рукопись уродуешь?
- А не формат! Бумага! Себестоимость!
Да и, сказать по правде, ты избыточен!
- Но как ты смел вот этот стих мой вырезать?
Он очень важен с точки зрения концепции!
- А с точки зрения читательского адреса
Уйня полнейшая и никому не нужная!!!
- А почему ты, сцуко, взял шрифты убогие,
Не те совсем, что я в оригинале слал?
- Скажи спасибо, пигалица злобная,
Что рукописный принял я оригинал!
- Но я, млять, автор, я главнее тут!
Как я скажу, так ты и напечатаешь!
- Заткнись, козлина, будешь тут орать
Пойдёшь к уям из плана тематичного!
- Эй ты, муфлон, зачем рекламу-то
Суешь в конце бесценного издания?
- Ну а куда я дену эти полосы?
Фальцовка – это действие суровое!
- Редактор, эй, а чё библиоглобус-то
Не хочет книжку закупать мою?
- Гы, размечтался, мы в ларёк её
Спровадим вместе с жёлтою газеткою!
- Эй вы, лошня, поклон давай земной!
Идёт сюда Книготорговец жирственный,
Вот как он скажет – так и будет всё,
И замысел, и форма, и концепция!
Нажмите, чтобы прочитатьКолониальная дружина,
Мотострелковая пружина,
Конечный выход самогона,
Упячни запад ветрогона,
упадок навзничь через палец,
кольцо колец и с ним крахмалец,
пугался Путин толстых негров,
я расхищал чужие недра,
а вот мещане спят безбожно,
они ваще совсем возможно,
не надо тихо жить в Сибири,
не ешьте просо вы в пломбире,
эй, правовед, шагай ногами
толки себя в толпе с богами,
решай задачи прогой Maple
и ноутбук имей от Apple.
Мотострелковая пружина,
Конечный выход самогона,
Упячни запад ветрогона,
упадок навзничь через палец,
кольцо колец и с ним крахмалец,
пугался Путин толстых негров,
я расхищал чужие недра,
а вот мещане спят безбожно,
они ваще совсем возможно,
не надо тихо жить в Сибири,
не ешьте просо вы в пломбире,
эй, правовед, шагай ногами
толки себя в толпе с богами,
решай задачи прогой Maple
и ноутбук имей от Apple.
Нажмите, чтобы прочитатьЗнаете, я вот тут почитал стихи
Гейченки, поэта не от сохи,
А от Бога, и пришёл помаленьку
К выводу, что стихи со ступеньки
На ступеньку довольно
Прикольно
Переставлять, так легко и вольно!
Таким вот манером, кстати, намного
Проще выражать свои мысли, правда немного
Непривычно, что рифма в середине
Строчки, как рыбаки на льдине.
Но приёмов существует масса,
Разнообразна стихов гримаса.
Загибать их можно и так, и эдак, и
Будут они тогда вкусны, легки...
Как творожки.
А то вот ещё есть поэт Маркевич,
То есть ваще он художник, причём далеко не Малевич,
Так вот он пишет такое, что я с ума не сойду,
Если сравню его стих с чем-то на гусеничном ходу.
Машинно-тракторный парк свой расширить желая,
В том же духе и я попишу вплоть до мая,
А то и дольше. Почему бы и нет?
К копирайтам привил мне презренье инет.
Гейченки, поэта не от сохи,
А от Бога, и пришёл помаленьку
К выводу, что стихи со ступеньки
На ступеньку довольно
Прикольно
Переставлять, так легко и вольно!
Таким вот манером, кстати, намного
Проще выражать свои мысли, правда немного
Непривычно, что рифма в середине
Строчки, как рыбаки на льдине.
Но приёмов существует масса,
Разнообразна стихов гримаса.
Загибать их можно и так, и эдак, и
Будут они тогда вкусны, легки...
Как творожки.
А то вот ещё есть поэт Маркевич,
То есть ваще он художник, причём далеко не Малевич,
Так вот он пишет такое, что я с ума не сойду,
Если сравню его стих с чем-то на гусеничном ходу.
Машинно-тракторный парк свой расширить желая,
В том же духе и я попишу вплоть до мая,
А то и дольше. Почему бы и нет?
К копирайтам привил мне презренье инет.
Нажмите, чтобы прочитатьЯ проснулся, взглянул - было три пополудни,
С трудом собрал своё тело из кусочков студня,
Вышел в огород и увидел там пиццу,
Такую, что даже мне пришлось удивиться.
Во-первых, пицца диаметром с грядку моркови
Способствует притоку к лицу крови,
Во-вторых, сосед, раздавленный ею,
Выглядит так, что описать я не смею.
Ну а в-третьих, сам факт происходящего
Не вызвал у меня восторга вящего.
Я спросил у пиццы: "Какого хрена тут
Происходит? я проспал институт,
Не попал ногой в тапочек, когда поднимался
С постели, чуть не утоп, пока умывался,
И в итоге стою в огороде посреди лета,
Хотя живу на Тушинской и сейчас декабрь где-то".
Сказала пицца: "Не надо нервничать,
Просто поменьше читай Маркевича".
На этом месте кончается глава,
В которой МС Андреев и его больная голова
Дуэтом исполняли какой-то номер,
Пока последний зритель от тоски не помер.
С трудом собрал своё тело из кусочков студня,
Вышел в огород и увидел там пиццу,
Такую, что даже мне пришлось удивиться.
Во-первых, пицца диаметром с грядку моркови
Способствует притоку к лицу крови,
Во-вторых, сосед, раздавленный ею,
Выглядит так, что описать я не смею.
Ну а в-третьих, сам факт происходящего
Не вызвал у меня восторга вящего.
Я спросил у пиццы: "Какого хрена тут
Происходит? я проспал институт,
Не попал ногой в тапочек, когда поднимался
С постели, чуть не утоп, пока умывался,
И в итоге стою в огороде посреди лета,
Хотя живу на Тушинской и сейчас декабрь где-то".
Сказала пицца: "Не надо нервничать,
Просто поменьше читай Маркевича".
На этом месте кончается глава,
В которой МС Андреев и его больная голова
Дуэтом исполняли какой-то номер,
Пока последний зритель от тоски не помер.
Нажмите, чтобы прочитатьКололи муку
мололи дрова
пололи огни
палили грядки
и совку на них
жрали мясо
и
штрафовали ГАИ
что, страшно?
***
Ноги - две, руки - две, крыло - одно
но оно вместо всего остального
и к нему крепятся руки и ноги
просто крыло с руками и ногами
уродливое крыло с руками и ногами
но хорошо хоть не ухо
***
гейченко вышел на сцену и прочёл стих
маркевич вышел на сцену и прочёл стих
мс андреев мышел на стену и прошёл стих
зал стих
стих псих
он сник
час пик
день дэ
кто где
а я тут
кругом институт
что вижу то и пишу
хотя я этого и не вижу вовсе
а всё равно
кибиров, сцуко, заразил
своим стилем
ну спасибо серёжа что дал ссылку
теперь пошёл процесс деградации
зато орлицкий точно одобрит
ни рифмы ни хрена
голый концепт
вотЪ
***
крабоватые уклейки
мордоватые наклейки
человеческие виды
оловянные апсиды
дрын и палец, конь и ряд
ололо пыщпыщ снаряд
шапка в ухо налетела
кроме высших функций тела
зело мела много ело
существо что в сне пыхтело
эй мозги съедайтесь сами
удавитесь поясами
часовыми поясами
крайним свитком колбасы
подпалил кошак усы
ухо горло нос и няшка
и кавайная фкусняшка
и смерть.
мололи дрова
пололи огни
палили грядки
и совку на них
жрали мясо
и
штрафовали ГАИ
что, страшно?
***
Ноги - две, руки - две, крыло - одно
но оно вместо всего остального
и к нему крепятся руки и ноги
просто крыло с руками и ногами
уродливое крыло с руками и ногами
но хорошо хоть не ухо
***
гейченко вышел на сцену и прочёл стих
маркевич вышел на сцену и прочёл стих
мс андреев мышел на стену и прошёл стих
зал стих
стих псих
он сник
час пик
день дэ
кто где
а я тут
кругом институт
что вижу то и пишу
хотя я этого и не вижу вовсе
а всё равно
кибиров, сцуко, заразил
своим стилем
ну спасибо серёжа что дал ссылку
теперь пошёл процесс деградации
зато орлицкий точно одобрит
ни рифмы ни хрена
голый концепт
вотЪ
***
крабоватые уклейки
мордоватые наклейки
человеческие виды
оловянные апсиды
дрын и палец, конь и ряд
ололо пыщпыщ снаряд
шапка в ухо налетела
кроме высших функций тела
зело мела много ело
существо что в сне пыхтело
эй мозги съедайтесь сами
удавитесь поясами
часовыми поясами
крайним свитком колбасы
подпалил кошак усы
ухо горло нос и няшка
и кавайная фкусняшка
и смерть.
Нажмите, чтобы прочитатьАрмия Власьевны штурмует горизонт,
Власьевна у батареи вяжет зонт.
Власьевне 75 лет,
Но туго заряжен её пистолет,
И кресло-качалка ещё на ходу
(по другой версии – чреслокачалка)
Может остановить коня, а то и поезд,
Чем и занимается с утра до вечера каждый день,
И как только не лень.
Армия прорывает фронт,
Власьевна открывает рот,
Молодеет на 55 лет,
Рвёт на груди рубаху, берёт красный флаг,
Встаёт на баррикады и позирует для картины «Революционная Франция».
Зал аплодирует стоя, причём на ушах,
Просыпается гордость в дрожащих ранее вшах,
Пйотер читает свой стих про время,
Которое бежит не туда, как бухое племя
Во время охоты на колхозных овец.
Власьевна улетает на Трантор. Всё. КонецЪ.
Власьевна у батареи вяжет зонт.
Власьевне 75 лет,
Но туго заряжен её пистолет,
И кресло-качалка ещё на ходу
(по другой версии – чреслокачалка)
Может остановить коня, а то и поезд,
Чем и занимается с утра до вечера каждый день,
И как только не лень.
Армия прорывает фронт,
Власьевна открывает рот,
Молодеет на 55 лет,
Рвёт на груди рубаху, берёт красный флаг,
Встаёт на баррикады и позирует для картины «Революционная Франция».
Зал аплодирует стоя, причём на ушах,
Просыпается гордость в дрожащих ранее вшах,
Пйотер читает свой стих про время,
Которое бежит не туда, как бухое племя
Во время охоты на колхозных овец.
Власьевна улетает на Трантор. Всё. КонецЪ.
Нажмите, чтобы прочитатьНовогоднее обращение президента непризнанной Всемирной Республики
МС Андреева к вам, жующим дырку от бублика,
В которой, как известно, концентрируется мак,
С которым, как известно, фига, она же фак.
Эй, граждане великой республики Земля!
Посмотрите, что вытворяют другие народы, мля:
Курят, пьют, опускаются до состояния обезьян,
Ставя себе не в вину, а в заслугу этот изъян.
Не верят ни нам, ни друг другу, ни себе, ни жизни,
Паразитируют на теле нашей планеты, как слизни.
Ничего не сознают, слепо плывут по течению,
А кто и не слепо. Но всё же кручение
Водоворота истории всё опасней и злее.
Стрёмно так, что вот бы взял ведро клея,
Опустил в него голову – и всё, чики-брики
И в дамки. Но мои стихотворные крики
Не так-то легко издавать, если рот запечатан,
А без них мне уныло. Пусть мой стих перелатан,
А всё ж лучше, чем если б я сам был заштопан
Очередным Игорем. Но хватит оффтопить.
Эй, граждане мира! Война, я смотрю, на пороге,
Но я продолжаю гамать и юзать проги,
Я верю, что всё кругом необходимо и оно лучшее из
Возможного, хотя и не парадиз.
Короче, с новым годом, мой воображаемый народ.
Желаю вам всем хотя бы выжить в грядущий год.
ВотЪ.
МС Андреева к вам, жующим дырку от бублика,
В которой, как известно, концентрируется мак,
С которым, как известно, фига, она же фак.
Эй, граждане великой республики Земля!
Посмотрите, что вытворяют другие народы, мля:
Курят, пьют, опускаются до состояния обезьян,
Ставя себе не в вину, а в заслугу этот изъян.
Не верят ни нам, ни друг другу, ни себе, ни жизни,
Паразитируют на теле нашей планеты, как слизни.
Ничего не сознают, слепо плывут по течению,
А кто и не слепо. Но всё же кручение
Водоворота истории всё опасней и злее.
Стрёмно так, что вот бы взял ведро клея,
Опустил в него голову – и всё, чики-брики
И в дамки. Но мои стихотворные крики
Не так-то легко издавать, если рот запечатан,
А без них мне уныло. Пусть мой стих перелатан,
А всё ж лучше, чем если б я сам был заштопан
Очередным Игорем. Но хватит оффтопить.
Эй, граждане мира! Война, я смотрю, на пороге,
Но я продолжаю гамать и юзать проги,
Я верю, что всё кругом необходимо и оно лучшее из
Возможного, хотя и не парадиз.
Короче, с новым годом, мой воображаемый народ.
Желаю вам всем хотя бы выжить в грядущий год.
ВотЪ.
Нажмите, чтобы прочитатьЗолотой Рог словно порог,
Православный Бог и его чертог.
На вратах Царьграда – чужеземный щит,
А границы ключ пополам трещит,
От топота копыт пыль по полю летит.
От зари набеги турецких орд,
От заката спесь крестоносных морд.
Но когда Кесарю вдруг взалкалось богово,
То пожрёт огонь золотое логово,
Ничего хорошего не приносит величие,
Пафосное и раздутое аж до неприличия.
Ромеи считали другие народы варварскими,
Ходили в походы и в баню, ма'стерскими
Слыли мастерами во всех наличных искусствах,
Славили в храмах по мере веры и сил Иисуса,
Подчинялись кодексу Юстиниана и римскому праву,
Иноземным послам на пиру подносили отраву,
Торговали со всей известной им частью карты,
Умудрились уступить неприятелю Спарту,
Боролись с иконами, между собой и в итоге
Пришли в упадок. О них вытерли ноги,
Высморкали нос и почесали ухо
Католические псы-рыцари, сердце которых глухо
К страданиям единоверцев, зато карман широк.
Разграбили греков так, что даже плавленый сырок
Был более крепким и закалённым воином,
Чем то, что осталось от греков. Гнилостным вороном
Покрылись славные поля побоищ. С востока
Спокойно подошли сельджуки и взяли с наскока
Константинополь и всё, что вокруг стояло.
В общем, нужно было иметь мозг, одного величия мало.
А то Османы, Кандар, Караман, Трапезунд, Дулкадир
Стали сильней Византии. Слажал командир:
Чтоб много власти в одних руках – нужны нормальные руки,
А то последние императоры едва могли застегнуть брюки
Или что там у них было. Короче, беспомощность
Всемогущих базилевсов и их сродство с овощем
Вкупе с неизбежным процессом старения нации
Привела к тому, к чему привела. Овации.
А знаете, зачем я ваще написал всё это?
Просто Маркевич и Гейченко, два крутых поэта…
Да-да, не смейтесь, я снова про них…
Так вот, к одному их проекту я и приурочил свой стих.
Проект «Византия», все подробности у них.
Православный Бог и его чертог.
На вратах Царьграда – чужеземный щит,
А границы ключ пополам трещит,
От топота копыт пыль по полю летит.
От зари набеги турецких орд,
От заката спесь крестоносных морд.
Но когда Кесарю вдруг взалкалось богово,
То пожрёт огонь золотое логово,
Ничего хорошего не приносит величие,
Пафосное и раздутое аж до неприличия.
Ромеи считали другие народы варварскими,
Ходили в походы и в баню, ма'стерскими
Слыли мастерами во всех наличных искусствах,
Славили в храмах по мере веры и сил Иисуса,
Подчинялись кодексу Юстиниана и римскому праву,
Иноземным послам на пиру подносили отраву,
Торговали со всей известной им частью карты,
Умудрились уступить неприятелю Спарту,
Боролись с иконами, между собой и в итоге
Пришли в упадок. О них вытерли ноги,
Высморкали нос и почесали ухо
Католические псы-рыцари, сердце которых глухо
К страданиям единоверцев, зато карман широк.
Разграбили греков так, что даже плавленый сырок
Был более крепким и закалённым воином,
Чем то, что осталось от греков. Гнилостным вороном
Покрылись славные поля побоищ. С востока
Спокойно подошли сельджуки и взяли с наскока
Константинополь и всё, что вокруг стояло.
В общем, нужно было иметь мозг, одного величия мало.
А то Османы, Кандар, Караман, Трапезунд, Дулкадир
Стали сильней Византии. Слажал командир:
Чтоб много власти в одних руках – нужны нормальные руки,
А то последние императоры едва могли застегнуть брюки
Или что там у них было. Короче, беспомощность
Всемогущих базилевсов и их сродство с овощем
Вкупе с неизбежным процессом старения нации
Привела к тому, к чему привела. Овации.
А знаете, зачем я ваще написал всё это?
Просто Маркевич и Гейченко, два крутых поэта…
Да-да, не смейтесь, я снова про них…
Так вот, к одному их проекту я и приурочил свой стих.
Проект «Византия», все подробности у них.
Нажмите, чтобы прочитатьДетский лепет дадаистов – действительно лепет по сравнению с
Тем, что можно услышать от янтарной осы,
Тем, кто своими руками загребает пожар
Тем и слов по выбранной теме. Жар
Проникает в термоядерный процессор ума,
Обоюдоострого, как отец и сын Дюма.
Вы думаете, мне легко писать подобные опусы?
Внезапно да, легко. Пустые автобусы
И то тяжелее, чем мои труды.
Правда, ненамного, тудыть твою растуды.
Вам когда-нибудь выносило мозг кавалерийским наскоком,
Пикой, пинком, клинком, хлёстким ударом осоки…
Да? И насколько? На час и на метр? А я
Занимаюсь этим большую часть сознательного житья,
А оно в моём случае превышает возраст по паспорту
Лет примерно на тыщу стояния на паперти,
Где высшие силы в мой разум, распахнутый люто,
Швыряют свои слова на правах конвертируемой валюты.
А сегодня я увидел 2012 год, апрель примерно.
Непонятное творилось по всей стране равномерно.
Где-то в мире начались масштабные боевые действия,
У нас провели мобилизацию для возможно противодействия.
Я точно помню, что меня призвали в армию,
Я служил в патруле, что оборонялся в каком-то здании
От бешеных собак и зомбированных психов.
Это было на Третьяковке, в районе ранее тихом,
Но вот уже месяц обагрённого битвами.
Помню зомби, вооружённых бритвами,
Помню, как на стенах домов с забитыми окнами
Попадались неясного происхождения коконы.
А ещё я где-то случайно смог зайти в инет –
Всё, как до войны, вконтакте обновлений нет.
А ещё была сцена на границе Нижегородской области:
Менты перегородили шоссе и, набравшись подлости,
Собирали пошлину за проезд в сторону Москвы,
Говоря: не факт, что куда-то доедете вы,
Дальше места дикие и ваще не факт,
Что ещё существует эта ваша Москва.
Остальное смотрите в проекте «Пикник в муравейнике»,
Который закручен пуще, чем гуща в кофейнике.
Тут есть такой чувак – Соломатин Паша,
Вот пускай он и ответит на вопросы ваши.
Да, этот стих рассчитан на прочтение в присутствии
Этого чела, в случае же его отсутствия
Просто забейте нафиг на этот пассаж,
Который растянулся на шесть строчек аж.
Тем, что можно услышать от янтарной осы,
Тем, кто своими руками загребает пожар
Тем и слов по выбранной теме. Жар
Проникает в термоядерный процессор ума,
Обоюдоострого, как отец и сын Дюма.
Вы думаете, мне легко писать подобные опусы?
Внезапно да, легко. Пустые автобусы
И то тяжелее, чем мои труды.
Правда, ненамного, тудыть твою растуды.
Вам когда-нибудь выносило мозг кавалерийским наскоком,
Пикой, пинком, клинком, хлёстким ударом осоки…
Да? И насколько? На час и на метр? А я
Занимаюсь этим большую часть сознательного житья,
А оно в моём случае превышает возраст по паспорту
Лет примерно на тыщу стояния на паперти,
Где высшие силы в мой разум, распахнутый люто,
Швыряют свои слова на правах конвертируемой валюты.
А сегодня я увидел 2012 год, апрель примерно.
Непонятное творилось по всей стране равномерно.
Где-то в мире начались масштабные боевые действия,
У нас провели мобилизацию для возможно противодействия.
Я точно помню, что меня призвали в армию,
Я служил в патруле, что оборонялся в каком-то здании
От бешеных собак и зомбированных психов.
Это было на Третьяковке, в районе ранее тихом,
Но вот уже месяц обагрённого битвами.
Помню зомби, вооружённых бритвами,
Помню, как на стенах домов с забитыми окнами
Попадались неясного происхождения коконы.
А ещё я где-то случайно смог зайти в инет –
Всё, как до войны, вконтакте обновлений нет.
А ещё была сцена на границе Нижегородской области:
Менты перегородили шоссе и, набравшись подлости,
Собирали пошлину за проезд в сторону Москвы,
Говоря: не факт, что куда-то доедете вы,
Дальше места дикие и ваще не факт,
Что ещё существует эта ваша Москва.
Остальное смотрите в проекте «Пикник в муравейнике»,
Который закручен пуще, чем гуща в кофейнике.
Тут есть такой чувак – Соломатин Паша,
Вот пускай он и ответит на вопросы ваши.
Да, этот стих рассчитан на прочтение в присутствии
Этого чела, в случае же его отсутствия
Просто забейте нафиг на этот пассаж,
Который растянулся на шесть строчек аж.
